Я много раз упоминала, что у нарративных практиков
терминология заметно отличается от общепринятой ортодоксально-психологической.
И это не случайно, потому как язык — что было многократно показано в
исследованиях — влияет на воспринимаемую человеком реальность и даже
конструирует ее. В этом контексте фраза «как вы лодку назовете, так она и
поплывет» обретает новую силу. Кстати, еще больше силы она обретает в связи с
недавним исследованием, показывающим связь между именем человека и его
внешностью во взрослом возрасте.
Ниже я привожу фрагмент из книги Никласа Торнеке «Метафора в практике психотерапевта», чтобы укрепить тезис из первого абзаца. Если исследования в области когнитивной лингвистики вас не интересуют, эту часть можно пропустить.
Фрагмент из книги Никласа Торнеке «Метафора в практике психотерапевта» о влиянии языка на мышление
В когнитивной лингвистике мысли считаются первичными по отношению к речи. Но на данный момент у нас есть многочисленные исследования, показывающие, насколько сильное влияние оказывает конкретный язык, на котором мы говорим, на наше мышление в частности и поведение в целом. Часть этих исследований была посвящена метафорам. Прошлое» находится» позади нас, будущее — впереди. По крайней мере, в большинстве случаев в английском (и шведском) языке время находится на горизонтальной оси (вперед/назад, влево/вправо). Между тем существуют языковые группы, в которых время как бы фиксировано на определенных внешних координатах, таких как стороны света или конкретные особенности рельефа, например реки, ограничивающие традиционную среду обитания носителей языка [Fedden, and Boroditsky, 2012].
В мандаринском наречии китайского языка используются как пространственные метафоры времени в отношении горизонтальной оси, подобно английскому языку, так и в отношении вертикальной оси, на которой будущее расположено внизу, а прошлое — вверху. Исследования показывают, что люди, говорящие только на английском языке, воспринимают время так, будто оно движется по горизонтальной оси, даже в нелингвистических текстах, а люди, для которых мандаринский китайский — родной язык, в значительной степени воспринимают время так, будто оно в равной степени движется и по вертикальной оси. В качестве теста можно показать ряд последовательных изображений одного события (кусочек фрукта, съеденный в разной степени, или знаменитого человека в разном возрасте) и попросить разместить в порядке “ до и после», указывая на них или перемещая курсор по экрану.
В качестве альтернативы исследователь может стоять рядом с участником лицом к нему, поднять руки ладонями вверх так, будто он что-то на них держит, и сказать: «Предположим, что это обед, тогда где вы поместите завтрак?» Или если эксперимент проходит в сентябре: «Предположим, что это сентябрь, где тогда будет октябрь?» Участники должны дать ответ безмолвным жестом, а исследователь отмечает, в каком направлении участник понимает “ движение» времени.
Результаты подобного эксперимента показывают, что люди воспринимают время в соответствии с лингвистическими традициями даже вне вербального контекста [Fuhrmany McGormick, Chen, Jiang, Shuy Mao, and Boroditsky, 2011]. В другой серии экспериментов Фурман с коллегами изучали разные группы людей, в разной степени говорящих как на мандаринском, так и на английском языках. Они обнаружили, что люди, лучше говорящие на мандаринском наречии, с большей вероятностью размещают время на вертикальной оси. Также оказалось, что с людьми, бегло говорящими на обоих языках, на результаты влияние оказывал язык, на котором говорил исследователь (когда, к примеру, давал инструкции). Если исследователь говорил на английском языке, участники чаще поступали так, будто время движется по горизонтальной оси, если же исследователь говорил на мандаринском наречии китайского языка, участники с большей вероятностью воспринимали время как вертикальный феномен.
Прочие контекстуальные факторы также могли повлиять на результаты, например разное лингвистическое расположение. Изучению также подвергались другие параметры языка, например, влияние грамматики на мышление [Boroditsky; Schmidt, and Phillips, 2003; Fausey, and Boroditsky, 2011]. Один из примеров тому — разное отражение гендера в речи. В испанском и немецком языках существительные имеют род, некоторые — женский, а некоторые — мужской. Исследователи выбрали слова, которые имеют женский род в немецком языке и мужской — в испанском, и наоборот, а затем наблюдали, как участники (которые говорили на одном из этих языков) взаимодействовали с определенными объектами. Исследование показало, что когда одну из языковых групп попросили определить. характеристики объекта, то объектам мужского рода чаще приписывались прилагательные, которые считаются более мужскими, а те, которые считаются более женскими, соответственно, — объектам женского рода. Проще говоря: люди, говорящие на испанском языке, считают ключи более женственными, а мосты — более маскулинными, и это во многом проявляется во взаимодействии с данными объектами.
Отношение людей, говорящих на немецком языке, к ключам и мостам противоположно. Причина этого кроется в грамматическом роде слов в соответствующих языках. Интересно то, что грамматический род оказывает заметное влияние на наблюдательность. Исследователи показали участникам пары фотографий: на одной — человек с явными гендерными отличиями, а на другой — объект такого же или противоположного грамматического рода. Затем они попросили участников описать сходство между объектом и человеком. Фотографии были подобраны так, чтобы иметь схожесть независимо от родовой принадлежности. В результате оказалось, что люди намного чаще замечают схожесть, если пол и грамматический род совпадают, чем если не совпадают. Похоже, что другие грамматические различия в языках оказывают подобное влияние. Например, было обнаружено, что грамматические различия английского и испанского языков влияют на то, как мы описываем разные события (в английском языке человек обычно говорит в активном залоге, тогда как в испанском — в пассивном) и как их запоминаем. Наши воспоминания об определенной последовательности событий отчасти зависят от языка, на котором мы говорим [Fausey, and Boroditsky, 2011].
Нарративная практика предлагает нам поменять некоторые устоявшиеся лингвистические привычки в психологии, исходя из презумпции экспертности человека в собственной жизни. Нарративные практики убеждены, что никто не знает собственную жизнь так хорошо, как ее автор, поэтому вся терминология нарративной практики строится, исходя из желания всячески подчеркнуть эту компетентность, дать ей возможность проявиться. Вслед за обретенной вновь компетенцией очень часто сами собой находятся и силы, и мотивация что-то менять. Не нужны ни протоколы, ни диагнозы, потому что наши собеседники не больны, а скорее, хм, растерянны или заблудились.
Начну с того, что, возможно, вы уже заметили, что нарративные практики называют себя практиками, а не психологами. Это сознательный отказ от термина, ангажированного ортодоксальной психологией, где психолог воспринимается как эксперт, инженер человеческих душ. Нарративка переворачивает это, передавая экспертную позицию клиенту, что автоматически вносит изменения в привычный дисбаланс власти. Таким образом, нарративная практика стремится уйти от иерархии внутри терапии в пользу горизонтальных отношений, где власть клиента определяется его экспертностью в собственной жизни, а власть нарративного практика ограничивается влиятельной позицией, которая в свою очередь проявляется в выборе вопросов и расстановке акцентов.
Кстати, про клиентов. В нарративной практике клиентов называют собеседниками, а терапию — беседой. Таким образом ещё раз подчеркивается неэкспертная позиция нарративного практика: мы не врачи и не инженеры, мы не лечим и не чиним. Наша задача: задавать хорошие вопросы.
Но какие вопросы хорошие? Как мы определяем их «хорошесть»? На самом деле, термин «хороший вопрос — компромиссный в том смысле, что всякий раз нарративные практики стремятся уточнить: «хороший» вопрос так называется не потому что существует какая-то нарративная шкала хорошести, а если и когда этот вопрос определил хорошим, интересным или продвигающим наш собеседник. Обычно, услышав такой вопрос, человек глубоко задумывается или восклицает: «о, я с этой стороны еще не смотрел!».
Лично меня в свое время привела в восторг альтернатива термину «глубокий», принятая в нарративной практике. Меня всегда бесили разговоры о том, что нужно «идти в глубину», и деление обсуждаемых идей на «глубокие» и «поверхностные».
«А что, если для лучшего понимания проблемы вообще не надо идти в глубину? — думала я. — Что если над проблемой нужно взлететь или погулять по ее поверхности?»
И нарративная практика предложила мне подходящий термин! Мы не говорим о «глубоком» и «поверхностном». Мы говорим: «бедное описание» и «насыщенная история».
Насыщать историю — значит наполнять ее деталями, делать ее живой и яркой, замечать в ней связи, смыслы и ценности. Это куда лучше, на мой взгляд, чем некая «глубина», ассоциирующаяся у меня не то со дном, не то с ямой.
Об отсутствующем, но подразумеваемом (ОНП) вы уже от меня неоднократно слышали. Само это словосочетание порой имеет терапевтический эффект! Мы говорим так о тех скрытых в сказанном явлениях, без существования которых не было бы проблемы. То есть в некотором смысле проблема существует для и в связи с отсутствующими, но подразумеваемым.
Я приведу пример. Скажем, вы испытываете сильные переживания по поводу того, что не пишете роман. Отсутствующее, но подразумеваемое здесь — это или желание писать с удовольствием, или слава, или галочка в списке личных достижений, показывающая вашу силу воли. Отсутствующее, но подразумеваемое индивидуально. Нельзя услышать проблему и узнать по ней ОНП. Этим нарративная практика отличается от ортодоксальной психологии. Нарративный практик не верит в универсальные решения, нарративный практик знает, что каждая история уникальна.
Ортодоксальный психолог может сказать, что ОНП — это всего-лишь другое название «вторничной выгоды», и будет не прав. Вторичная выгода — это, своего рода, причина бездействия человека по отношению к проблеме. Мол, ты не пишешь книгу, потому что тебе удобно идеализировать ненаписанную книгу, сидя с чашечкой грустнолатте на подоконнике и глядя на дождь. Нарративнвй практик убеждён, что человек делает лучшее из возможного в каждый момент времени. Мы считаем, что отсутствующее, но подразумеваемое привело человека в терапию, и каждый из нас: расспрашивающий, рассказывающий и даже сама проблема действуют в этот момент только лишь для того, чтобы отсутствующее, но подразумеваемое стало присутствующим.
Говоря о «вторичной выгоде» нельзя не упомянуть про сопротивление. В нарративной практике не существует понятия «сопротивление клиента».
«Как же так?! — возмутится ортодоксальный психолог. — Сопротивление случается объективно! Глупо его игнорировать!»
На это нарративнвй практик скажет: ЗБР — зона ближайшего развития! ЗБР — это область, которая сейчас доступна собеседнику для исследования. Иногда мы задаём такие вопросы, которые выходят за пределы ЗБР, и собеседник не может на них ответить. Это значит, что нам — практикам — следует переформулировать вопрос так, чтобы простроить опоры, расширяющие пределы зоны ближайшего развития.
Вопрос, на который собеседник не может или не хочет ответить, — это ответственность нарративного психолога, а не его клиента.
Ещё нельзя не упомянуть о том, что в нарративной практике мы используем так называемый экстернализирующий язык. Это такой набор слов, с помощью которых мы помогаем собеседнику отделить проблему от себя. Например, мы не говорим: «ты сегодня особенно депрессивный», мы скажем: «похоже, сегодня депрессия особенно тебя изматывает». Или вместо — «то есть вы снова прокрастинировали?» мы спросим: «выходит, вчера прокрастинация снова мешала вам заняться любимым делом?».
Мы считаем, что проблема — это только проблема, она — не обязательная часть человека и может не присутствовать с ним постоянно. Мы знаем, что проблема ведёт себя с человеком определённым образом, но и человек ведёт себя по отношению к ней так, как считает нужным.
Еще вы часто можете услышать от меня термин «предпочтения». И это, мне кажется, действительно удачный момент упомянуть слова Елены Баскиной — одной из основательниц Нарративной Мастерской, где я училась. Эти слова настолько понравились мне, что я все это время искала повод из упомянуть. И вот он нашёлся!
Так вот, Елена Баскина сказала: «Предпочтения есть всегда. Даже младенец показывает всем своим видом, что ему предпочтительно, а что нет. Он ещё не умеет говорить, не умеет как следует пользоваться телом, но уже имеет предпочтения. Поэтому предпочтения есть всегда».
И это потрясающе, потому что очень часто я, как консультирующий практик, сталкиваюсь с желанием собеседников непременно найти причину. Само по себе это не плохо, но, честно говоря, далеко не всегда причину можно найти, и обнаружение ее не приводит к автоматическому решению проблемы. Иногда важно вспомнить, что мы — люди — и это нормально, что что-то нравится нам, а что-то нет, просто потому что мы имеем предпочтения.
Я думаю, что предпочтения в конечном счете и составляют нашу индивидуальность.
В нарративной практике также часто встречается словосочетание «проблемная история» и «предпочитаемая история». Предпочитаемая история — это та, которая опирается на ценности собеседника, а проблемная история — спорит с ними. На консультациях мы — нарративные практики — стараемся насытить предпочитаемое собеседником видение себя, усилить его, понять, как человек мог бы действовать, чтобы делать видимой именно предпочитаемую историю, а не проблемную.
Упомяну еще метафору жизненного клуба. Ее предложил Майкл Уайт — один из основателей нарративной практики. Возможно, ваш нарративный практик не будет ее использовать, но так или иначе, идея «жизненного клуба» вполне вероятно будет звучать внутри консультаций.
Метафора жизненного клуба подчеркивает, что человек может сам определять условия, по которым впускает или не впускает людей в свой жизненный клуб. Это возвращает человеку авторство. Дает возможность отказаться от токсичных отношений, нащупать собственные принципы и почувствовать в них опору. Мы формируем свой жизненный клуб из людей, свидетельствующих в нас предпочитаемую идентичность. Таким образом, мы растем и развиваемся с поддержкой подходящего сообщества, тогда как сообщества, апеллирующие к проблемным историям могут надолго затормозить нас, лишить надежды и веры в себя. Поэтому жизненный клуб — важен.
Едва ли можно перечислить в небольшой статье весь удивительный глоссарий нарративной практики! Но напоследок я хотела бы отметить ещё одно понятие, близкое моему сердцу — добровольно взятые на себя обязательства (ДВНСО).
Добровольно взятые на себя обязательства — это то, что человек делает, хотя мог бы не делать. Например, кто-то пишет в свой выходной книгу, хотя мог бы просто полежать и посмотреть сериал.
Почему человек это делает? Потому что он взял на себя обязательства писать книгу добровольно. Но почему?! Потому что это для него важно. А почему важно? Потому что за этим стоят его ценности.
Ценности — это опоры предпочитаемой истории. Когда мы говорим о ценностях, мы имеем в виду жизненные принципы, личные установки и предпочтения, которые человек сформировал за время жизни, и которые, в конце концов, формируют его представления о себе. Исходя из ценностей человек формулирует планы на жизнь, мечтает, действует, выбирает. Ценности — это ответ на вопросы «почему?» и «зачем?».
Опора на ценности позволяет легко отделить зерна от плевел, принять важное жизненное решение и утихомирить эмоции.
Выбирайте слова внимательно, они действительно влияют на то, как вы проживаете жизнь!
